Я хожу по человеческим головам. Я исписываю степные широты бумаги каллиграфическим почерком, состоящим из миллиардов мелких суетливых букв. Он накрывает покрывалом земной шар с торчащими кустиками, пригорками. Неяркими пятнами воды. Послышался нам то ли безумный певец, что вопиет в пустыне, то ли одинокий фанатик, что судорожно записывает пришедшие ему с небес знамения. Так и я стою на могильном холмике, возвещая забытые истины наших предков, повторяя избитые, очевидные, банальные истины, для того, чтобы напомнить их всем и каждому. Что делать с такой ношей просто критику? С такой мания величия, полной опустошения. Что делать с ним? С критиком.

Нет на это ответа. Нет.

Одни артисты исчезают, другие появляются. Приносят свое что-то в мир, уходят. Зачем уходят, куда? Слова критиков остаются теми напоминаниями: «Здесь был Вася». И еще музыка. Может быть, и нет. Может быть что-то еще. Возможно ли быть музыкальным критиком в стране, где нет музыки? Можно ли быть музыкальным критиком в стране глухих людей. Для людей, которые не хотят слушать музыку. Хотят слышать фон. Фон для своего комфортного пребывания. Которые преуспели в создании фоновой музыки. Вся новая музыка суть фоновая музыка. Только наша фоновая музыка близка именно нам. Тем, что это именно наш фон. Наша до боли, до радости, кому как, жизнь. Если плачем, так смеясь. Если радуемся, то плача. Только наша фоновая музыка. Гулять, так гулять. Любить так любить. Стрелять… вот на этом мысль обрывается. Опечаленные масяни вокруг. Уходят достойные, не хочу перечислять. Мы с ними росли, их слушали, а они пели то, что думали мы. Что теперь, что?

Насколько возможно слушать слово от тех, кто хочет сказать новое слово. Им легче создавать фоновую музыку. И потом, у нас же нет времени. Нет времени сесть и слушать музыку. Нам надо при этом читать. Работать над своей работой. Делать текущие дела, скучные дела. Поэтому нам нужна музыка. Фоном. Поэтому сегодняшняя музыка – фон.

Только у нас возможно обсуждать философские вопросы под жизнерадостные пульсации массовой популярной музыки. Бум-бум. Первая доля. Сильная доля. Пока мы живем на эту первую сильную долю, это наше. А когда сильная вторая, это не наше. Это регги, джамайка, танцующие негры в белых штанах. Чужое там. Наше, когда барабан на первую долю. Марш. Это привычно нашему уху. Это наше все. Регги – не наше. Марш – наше. Африканские рассыпчатые барабаны – не наше. Затакт, вот максимум, что мы можем себе позволить.

Хотя нам хочется признаваться себе в том, что нам хочется слушать регги. Хочется смотреть на пляшущих под тамтамы негров, извивающихся гангста-репперов, блестящих, сытых. Ох, как нам это интересно. Это интересно. Это нам безумно интересно. На самом деле, интересно. Мы сами берем в руки гитары, и начинаем играть, регги, эти джазы, эти блюзы. Пытаемся стать неграми больше, чем сами негры. Мы вытесняем из себя это чувство, эту первую долю.

Себя она проявляет только тогда, когда мы отпускаем вожжи, даем себе немного расслабиться. Потом снова включаем кислотную музыку, снова идем на этнический модный фестиваль. Потом, захмелев, идем ночной улицей из клуба, и начинаем напевать тоскливое-тоскливое. Ой, мороз, мороз…

Что писать ему? Что ему сказать, этому критику, сказать нам? О том, что первая доля была интересна вот тут. А вот в этом месте первая доля изящнее обработана вот тут. Этот певец удачнее спел на первую долю вот в этой песне. Другая певица удачно шуршит, не умея петь, шуршит в микрофон, хватаясь за него как за спасительную соломинку, за первую долю.

Тут возникает необходимость что-то в себе изменить. Тут и возникает эта мысль. Она возникает, она ширится. Зреет, растекается, приобретает размеры, крепнет. Одного только врага она боится, ту плескающуюся, манящую, запотевающую в нашем ожидании рюмку водки. Одного стакана водки. Потому что тогда мы опять возвращаемся в себя, и мы начинаем слушать старые песни. Мы хотим соленого огурца на закуску, и хотим услышать первую долю. Выпиваем, и хотим первую долю. Когда выпиваем еще рюмку, и просыпается безудержное желание петь еще тоскливей. Совсем тоскливо, про самые радостные вещи. Про любовь, про счастье мы будем петь оч-чень тоскливо.

И, выплакав всю душу, к нам придет облегчение. Ох, хорошо станет. Вот так вот мы все, все совершенно исплакав, отстрадаем. И хорошо нам от этого станет, ох, хорошо. И мы снова возвращаемся к любви.

Которой потом будем петь песни, плакать, и опять возрождаться к радости, к любви.

Все в ритме первой доли.

И к любви.